Не так давно в редакцию позвонила наша читательница Зинаида Ивановна Никулина.
Десятидворная
— Зинаида Ивановна, вы чтото знаете об истории поселка Лесного или лагеря, который там находился? —
спросили мы, а в ответ услышали:
—Нет, ничего о нем не знаю и не была там никогда!
Недоуменная пауза…
—Но вы, кажется, хотели чтото добавить к газетной информации…
— Да, хотела… Открыла газету за 6 декабря — и со страницы на меня как будто глянула мама, Евдокия Ивановна Макаренко. Ей пришлось отбывать срок в исправительнотрудовом лагере гдето около Уржумки…
И полился рассказ о тяжелой судьбе матери пятерых детей, самый младшенький из которых умер в 1941 году. Чтобы както прокормить оставшихся, женщина полгода не сообщала о смерти малыша, получая на него пайку хлеба. Нашлись доброхоты, донесли на нее — и отправили несчастную в лагерь. А вместе с ней получила срок и соседкадесятидворная, которая выдавала хлебные карточки.
Десятидворным, кстати, раньше называли ответственного за порядок в квартале своей улицы, другое название этой должности — квартальный.
Пешком в Уржумку
Около двух лет Евдокия Ивановна провела в заключении, и все это время, почти каждую неделю, навещала ее 12летняя дочка Зина, старшая из детей.
—В семь часов утра меня будил отец, — рассказывает Зинаида Ивановна, — совал в руки узелок с соленой селедкой или сушеным табаком (сам его выращивал и сушил), и мы втроем — я, девочкаровесница (кажется, дочка десятидворной) и женщина, сын которой тоже сидел в Уржумке, — отправлялись в дальний путь. По дороге останавливались в Сыростане передохнуть, усаживались около чьих-нибудь ворот. Сельчанки выносили нам кто вареную картофелину, а кто — кружку молока, чему мы очень радовались, потому что идти было еще далеко, а живот крутило от голода и ноги подкашивались. Часам к восьми вечера подходили к Уржумке. Если было лето, то устраивались спать прямо на улице. К счастью, к осени мы познакомились с жителями одного из бараков, и в холодное время года нас стали пускать к себе на
ночлег добрые люди.
Табак — на хлеб
— Наутро мы бежали дальше, к заводу, который находился от Уржумки примерно на таком же расстоянии, как старый город от центральной части Миасса. Возле завода устраивались на бревнышках и ждали, когда охранники с собаками поведут на работу колонну заключенных. Отряд был большой, шли они кучно, плотно, но мы умудрялись увидеть своих родных, и они тоже видели нас… Подходить к ним было нельзя — охрана за этим следила строго. Поэтому, дождавшись, когда заключенные войдут на предприятие и ворота за ними закроются, мы бежали и просили когонибудь на проходной отдать родным передачку. От селедки охранники почемуто отрезали головы и возвращали нам (на обратном пути мы их сосали как леденцы). Особенно ценился в качестве передачки табак: полный стакан мама могла поменять у курильщиков на пайку хлеба…
Железки против волков
— А потом мы отправлялись домой. Иногда на ближайшей станции, где стояли грузовые поезда, нам удавалось забраться на платформу, спрятаться между бревнами и потом молить Бога, чтобы охрана не заметила. Чаще выгоняли, но иногда — крайне редко! — разрешали остаться. В Миассе поезд не останавливался, просто чутьчуть замедлял ход, и мы прыгали на ходу. Синяки, шишки, ссадины, рваная одежда — без этого никогда не обходилось.
— Если шли зимой, брали в каждую руку по железке и стучали ими — волков отгоняли. Шли и плакали: «Хоть бы телега какаянибудь ехала…»
Операцию делала Каплан
— Однажды летом моя младшая сестренка, 1933 года рождения, попросилась пойти вместе с нами. Отец разрешил и дал ей в руки бидончик с молоком: «Маме отнесешь!» И она мужественно шагала до Уржумки, а там споткнулась, упала и пролила молоко. Сели мы, обнялись и заплакали… Сами ведь даже глоточка из этого бидончика не попробовали… И маме не донесли…
— Мама отсидела около двух лет и вышла. Рассказывала, что весной от голода и холода начался у нее фурункулез — чирьи на шее повыскакивали. И одна из ее товарок (по маминым словам, это была Фанни Каплан, эсерка, стрелявшая в Ленина) сделала ей операцию — вырезала фурункулы. Как уж она это сумела —
не знаю, но шрамы на шее мамы остались на всю жизнь…
Все казалось вкусным…
Давно ушла в прошлое война, а голодное детство до сих пор возвращается к Зинаиде Ивановне в ночных кошмарах:
— Лебеду ели… Картошку гнилую копали, мама пекла из нее оладьи. В лесу выкапывали корни саранок, рвали заячью капусту, лесной чеснок, кислицу, чабрец… Много лет спустя я на своем садовом участке вырастила саранки и попробовала корни на вкус — до чего же противно… А тогда все казалось вкусным.
Евдокия Ивановна Макаренко прожила 74 года. Зинаида после окончания ремесленного училища № 26 до пенсии работала на автомобильном заводе.
Начало в № 88 от 6 декабря 2018 года
Фото istpamyat.ru, takiedela.ru, podpravda.com
