Внимательный читатель наверняка помнит опубликованный в «МР» № 4 от 24.01.2017 г. отрывок из дневника сотрудника Ильменского заповедника Антона Скаруцкого, где тот живо описал свои детские впечатления от Миасса начала XX века.
Кем он был?
Все это время хотелось узнать, как сложилась судьба Скаруцкого, когда, где и кем он работал…
Помогла старший научный сотрудник музея Нина Чухарева: обратилась в архив Ильменского заповедника и, с помощью предоставленных ей документов, сумела «оживить» виртуальный образ автора дневников.
Антон Скаруцкий родился в 1905 году в Белоруссии. В 1916 году приехал с матерью в Миасс. В 14 лет уже работал помощником секретаря отдела народного образования Миасского ревкома, в 15 — конторщиком музея краеведения. После педкурсов был назначен в школу № 3, перевелся в управление торфяниками, а затем в детдом № 3 на улице Кундравинской (ныне Пушкина).
Поступил в Ильменский заповедник сторожем. Учился в Ленинграде, а в неполные 30 лет, по рекомендации академика Ферсмана, вернулся в Ильмены на заведование метеостанцией, где выполнял обязанности метеорологафенолога.
Из первых уст
«Ну и что с того? — предвижу скептические читательские возгласы. — Работал, болел, заведовал…
Что особенногото?»
А «особенное» то, что Скаруцкий был человеком в некотором смысле необыкновенным.
У нас еще не раз будет возможность убедиться в его литературном даре. Но, помимо этого, он был лично знаком с «русским чехом» Эммануилом Мали, геологом Николаем Кураевым, знаменитым миасским лекарем Георгием Маврицким, «поэтом камня» Александром Ферсманом, краеведами Василием Морозовым и Петром Шалагиновым. Но и это еще не все!
Он писал стихи, но об этом — позже.
Пока же с помощью дневниковых записей Скаруцкого мы перенесемся в далекие 20е годы и посмотрим, как молодые миасцы, несмотря на голод и холод, шутили, дружили, читали, ставили над собой эксперименты — и выживали вопреки всему.
Думаю, будет интересно в год 100-летия ВЛКСМ узнать о жизни комсомольцев не из официальных и аккуратно причесанных источников, а из уст одного из них — Антона Скаруцкого.
В Ильменском заповеднике. А. Скаруцкий заведовал метеостанцией, выполняя обязанности фенолога и метеоролога.
В лишаях и струпьях
«Царьголод с его верными оруженосцами — дизентерией, холерой и тифом – унесли немало душ, — мы начинаем читать дневник Скаруцкого с 23й страницы. — Много осталось несчастных сирот, и спасла их от гибели Советская власть.
В городе Миассе был основан целый «Детгородок», включивший в себя до двух десятков детских домов. Поток осиротелых детей проходил через специальные изоляторы и, пройдя карантин, распределялся по детдомам.
Я окончательно оправился после сыпняка только к началу нового 1923 года и поступил воспитателем в детдом № 16 по Кундравинской улице. Тут я застал истощенных, жалких скелетиков. Многие были в лишаях, золотушных струпьях и пораженные трахомой. Картина была потрясающая».
Будто взбесились…
«Организованное международное сообщество помощи голодающим «АРА» оказало существенную помощь. Маисовая каша на маргарине и сладкое какао для ребят было большой поддержкой.
Хороший урожай 1922 года уже дал свои плоды. У нас уже был свой хлеб.
И странное дело! Этот урожай будто бы лишил людей здравого рассудка. Меня страшно поражало то, что еще весной люди мерли от голода как мухи, а уже осенью оставшиеся в живых предавались буйным оргиям пьянства и обжорства. Все как будто взбесились!..
И это после такого сурового урока, после которого следовало бы стать ой какими умненькими да тихенькими!..».
Гимн радости
«К 1923 году страна заметно оправилась, и детдом жил довольно сытно. Вновь открылись школы, и жизнь стала входить в нормальную колею.
Наш детдом помещался в двухэтажном доме прасола Петрова, что близ площади собора Александра Невского.
Через Виктора (друг А.С. – ред.), который работал в другом детдоме на Береговой улице, мой круг знакомств с коллегамивоспитателями стал расширяться.
Личность Николая Куликовского меня очаровала и пленила. Это был настоящий представитель новой коммунистической морали. И в натуре его было чтото яркое, стремительное и неукротимое, пронизанное пламенной верой в светлое будущее человечества.
Это был живой символ победы добра и света над злом и тьмой. В его душе всегда звучал торжественный гимн радости и красоте жизни!..»
«Всяк-дурак»
«Летом в нашем детдоме проходил производственную практику студент Златоустовского педтехникума некий Габов. Этот рослый и довольно грубоватый «джентльмен» запомнился тем, что спас утопающего в грязи зуботехника Лехема.
Его популярность в Миассе была велика, ибо он систематически умудрялся выдрать у пациента вместо больного зуба здоровый!.. Он, видимо, считал, что больной зуб всякдурак выдернет, а вот для того, чтобы выдрать здоровый, нужно и мужество, и храбрость перед перспективой получить по шее.
Вообще-то говоря, это был случай уникальный. Надо же было этому «дяде» искать облегчения в заулке на берегу пруда и влететь в шурф, доверху заполненный зловонным илом! Когда его с великими трудностями извлекли из грязи, то мы вместо человека увидели потрясающий грязевой монумент, вызывающий чувство омерзения».
Триумвират
«Виктор познакомил меня со своим другом детства из «кержаков» Николаем Засыпкиным.
Ростика он был небольшого, с нежным, как у девушки, румянцем на пухлых щечках. Глаза большие, зеленоватые, обрамленные красивыми бровями и ресницами. Носик прямой и аккуратненький на нежном личике… Словом, не датьне взять — херувимчик.
В дополнение к этому он обладал бархатным и сладким тенорком, специально созданным природой для пения чувствительных романсов. Собственно, так и бывало. Возьмет он в руки гитару и запоет: «Я видел соооон, толпа людей бежааала К богатой житнице, наполненной зерноооом…»
Однако, рассмотрев парня поближе, я убедился, что юноша — ничего, подходящий: и хорошо воспитан, и выдержан, с душой открытой и искренней, и сердцем отзывчивым.
Поскольку мы пришлись друг другу «ко двору», то из нас сколотился мощный триумвират».
Три мушкетера
«Кто-то нас в шутку назвал «тремя мушкетерами». Ну что ж, пусть так! Мы были согласны. Из меня мог получиться Атос, силач Витька будет Портосом, а нежный Николай — утонченным Арамисом. При нашем регулярном общении роли распределились так: «гроссмейстер физкультуры» — Виктор, «доктор философии и логики» — я, «благоговейная аудитория» — Николай.
Иногда у нас были «расширенные заседания» нашего «ученого совета» с привлечением других светлых голов, обладающих педуклоном.
На одно из таких «заседаний» я приперся с «докладом» на тему «О единстве мироздания».
Дескать, посмотрите, друзья: вокруг центрального светила вращаются планеты, а вокруг атомного ядра вертятся, черт возьми, электроны. И везде и всюду ВРАЩЕНИЕ и те же самые круговые движения.
Вот так резвился «доктор философии и логики», приводя своих слушателей в состояние духовного обалдения и умственной тошноты…».
Завершаем публикацию фрагмента из дневника сотрудника Ильменского заповедника Антона Скаруцкого.
Статистик Антон Скаруцкий среди служащих Северо-Ильменского торфяника. Октябрь 1922 года.
Мясу — нет!
«Летом 1923 года мы с Виктором прочитали «Основы правильного питания» Флетчер и «Лечение голодом и плодами» Арнольд Эретта — и решительно изгнали мясо и прочую животную пищу из своего рациона.
Раз в неделю, в воскресенье, давали «выходной» нашему желудку. Кроме того, мы принимали пищу один раз в сутки — в обед.
Следующим этапом нашей тренировки были трехдневные «посты» как подготовка к 40-дневному «генеральному посту».
Я протянул две недели, но продолжать опыт мне помешали «вихри враждебные» в лице заведующего детдомом М.Н. Пономарева и Миасского гороно.
Получилось это из-за предательства воспитанника, которому я отдавал свой харч вместе с просьбой держать язык за зубами».
Унесет как пушинку
«Голодать было нетрудно. Есть хотелось только первые три дня, затем ощущение голода угасло, и только в те часы, когда обычно принимали пищу, желудок напоминал о себе легким подташниванием.
Но и оно исчезло.
Пить совсем не хотелось, и свой обязательный литр воды я выпивал с превеликим отвращением. Я чувствовал необыкновенную легкость во всем теле. Иногда казалось, что я совсем невесом и ноги мои едва касаются земли. Вот подует ветер и унесет меня как пушинку.
На одной из наших экскурсий на Чашковские горы, я по крутому скалистому склону единым духом «взлетел» на сопку, не вспотев и не задохнувшись, несмотря на жаркий день. Остальные еле ползли, пыхтя и отирая обильный пот.
Кстати говоря, мне доставляло острое наслаждение с разбегу подпрыгивать в воздух, и тогда сердце сладко замирало как во сне…».
Допрыгался!..
«…Пришлось хватить лиха. Все суставы распухли и болели. Малейшее неосторожное движение вызывало зверскую боль в почках.
Стал глотать салицилку по совету доктора Маврицкого и принимать солнечные ванны. На мое счастье, сентябрь был на редкость теплым. Солнце так «выжимало», что с больных суставов на крышу, где я лежал, бежали ручейки пота. Почки еще некоторое время давали о себе знать.
Мы с Виктором так и не отказались от привычки есть один раз в сутки.
Однажды нам удалось достать целый пуд изюму. Попробовали перейти целиком на изюм, который, для пущей важности, запивали рыбьим жиром. Отметили, что на этом рационе жить можно, только он уж очень крепко бьет по карману. Так и прошел у нас 1923-й год во всевозможных издевательствах над своим организмом».
«Где наши «ночи любви»?
«Как раз в это время у нас в Миассе появилась довольно яркая, эффектная и оригинальная личность. Это был некий артист Бирюков, которого природа не обидела ни ростом, ни голосом, ни внешностью. И понятно, что он имел блистательный успех у миасской общественности.
Его ораторские приемы были достойны самого Цицерона. Его цветистые фразы сопровождались всем богатством голосовых модуляций и тут же подкреплялись широкими и красноречивыми жестами.
В течение десяти дней он проводил курс лекций на тему «Школа физического воспитания по методике Жака Далькрозе и Айседоры Дункан». В зале рабочего клуба имени Силкина он щедро потчевал подлинным эллинизмом. Горячо и вдохновенно призывал он нас, «детей гнилой западной цивилизации», обратить свой взор к «величественному античному прошлому» во всех его проявлениях…
— О, где наши ночи любви? — вопил он исступленнорокочущим голосом. — Их заменили «физиологические пятнадцать минут»!
В зале возникло оживление. Откудато из последних рядов крикнули:
—Ого!.. Пожалуй, от таких-то «ночей любви» на наших-то хлебах живо ноги протянешь!..».
Бросай, иначе подохнешь!
«Пришла весна. Я страшно кашлял и уже еле таскал ноги. Куда обращаться за помощью?.. Ну, конечно, снова к Георгию Константиновичу Маврицкому.
И я иду к нему на прием. Посмотрел он меня, нахмурился: «Жить хочешь?» «Еще как хочу!» — отвечаю пламенно. «Тогда бросай все к чертовой матери, а то подохнешь в два счета!»
Я прекрасно знал, что Маврицкий слов на ветер не бросает. Не без сожаления стал я ломать налаженный строй жизни.
И теперь от моей «могучей 4-канальной системы жизнепроявления» осталось жалкое одноканальное существование: уволился с работы и сел на шестирублевое пособие по соцстраху; бросил учебу и подготовку в пединститут; бросил общественную работу.
Теперь все мое внимание и все силы были брошены на борьбу с палочками Коха».
В Союзе — сила!
«В ноябре 1923 года я и Николай Засыпкин решили вступить в комсомол. Приняли нас быстро и единогласно, и мы сразу ощутили в себе какую-то перемену.
То мы были какие-то маленькие и обессиленные личности, а теперь стали членами большой семьи молодежного союза. И это наполнило наши сердца каким-то особенным, радостным теплом. Тем более что Союз этот был ЛЕНИНСКИМ! И както ощутилось, что один ты — это ничто, а в Союзе ты — Сила!
Времена были неспокойные. Врагов и супостатов было более чем достаточно. И мы были все время начеку. По ночам поочередно дежурили при штабе ЧОН и время от времени при полном вооружении патрулировали улицы города. Мы считали себя «закваской нового общества». Мы горячо ратовали за новый быт, за новое мировоззрение, достойное нашей революционной эпохи».
Имя — Владилен
«Борясь за новый быт, мы объявляли беспощадную войну затхлой обывательщине и мещанству. Мы выбросили из своего обихода венчания, крестины, церковь и попов. Заодно смахнули мы и всякие моды, вплоть до галстуков и танцулек. «Буржуазные пережитки — на свалку истории!» — гремели мы яростно.
Мы самоотверженно боролись за коммунистическую мораль. Конечно, без перегибов не обошлось, ведь головы у нас были горячие. Помню, как у одного из наших ребят родился сын, и мы ему торжественно устроили «комсомольские крестины».
Нужно было «повесить этикетку» новоявленному хозяину земли. Долго в поте лица трудилась коллективная мысль, пока все вкусы и желания не выкристаллизовались в имя нашего вождя. Да будет же отныне и до века имя ему Владилен!».
Умер Ленин
«Крепко запомнился день 21 января 1924 года. Тут были две причины. Одна — духовная, смерть Ленина. Другая — физическая: отмороженные уши. Эти причины связались в одну беду неразрывно.
С самого утра тревожно заревели гудки. На станции страшно закричали паровозы, загудела электростанция. В городе — напилочный завод и все три паровые мельницы. Это был леденящий душу «концерт». Молодая республика лишилась своего создателя и вождя — УМЕР ЛЕНИН!
Страшно-страшно нам сделалось. Что теперь будет с нами? Что нас ждет?..».
Чужие и твердые
«Состояние отчаяния, однако, продолжалось недолго. С чувством ожесточенной и яростной решимости мы двинули на общегородской митинг. Он был собран на городском пруду, так как народу собралось столько, что его не могло вместить никакое здание.
Оглушенный несчастьем, я и не заметил, как отморозил себе уши. Только вдруг слышу позади голос: «Эй, товарищ! У вас уши побелели! Бегите скорее домой!» Я — хвать руками за уши, а они у меня «чужие» и твердые, как деревяшка. Как их оттирать? Отломишь еще, пожалуй.
Припустил я до нашего детдома через пруд. Увидели, что со мной приключилось, в дом не пустили, оставили в холодных сенях и велели отмачивать уши ледяной водой. Сначала уши покрылись ледяной коркой, а когда снял корку, то уши приобрели гибкость. И только после этого уши перевязали».
Благодарим сотрудников краеведческого музея и особенно Нину Николаевну Чухареву за интересные материалы, приоткрывшие нам новые страницы истории города.
