Кто из нас, читая Герберта Уэллса, не мечтал очутиться в машине времени, перенестись на ней лет эдак на сто назад и своими глазами увидеть, как жили наши прабабки?..Ликуй, читатель! Сегодня такая возможность есть. Только вместо машины времени мы используем «почти дневниковые» записи сотрудника Ильменского заповедника и одного из создателей Миасского краеведческого музея Антона Скаруцкого, хранящиеся в музейных архивах.
«Почти дневниковые» — потому, что хотя Антон Антонович и взялся за перо в достаточно преклонном возрасте, но его детские впечатления о Миассе 1916 года, куда он приехал из Белоруссии 11-летним мальчишкой, ярки, свежи и изобилуют подробностями. Их вряд ли встретишь где-либо еще. Любопытно, что Скаруцкий рассказывает о себе самом в третьем лице — как о мальчике, которого домашние называли просто Тоней.
С «нерусским названием»
Итак, «пассажирский поезд, прибывший с запада, пришвартовался к казенному зданию вокзала с каким-то нерусским названием «Миасс», ничего не говорящим ни уму, ни сердцу беженцев из Белоруссии». Помотавшись по съемным квартирам, семья Антона, наконец-то, нашла вариант, который устроил их во всех отношениях: дом на Клубничной горе, выкрашенный желтой краской и состоявший из комнаты и кухни. Глядя из окна на Чашковские горы и уходящий вдаль Ильменский хребет, Антон даже не предполагал, что будет доживать свой век как раз у его подножия.
Соседи-татарчата научили приезжего правилам французской борьбы, играм в «Бабки» и «Шаровки» (городки), а попутно — мастерству «с налета» лузгать семечки и жевать серу. «Сера была трех сортов, — вспоминает автор, — бурая сосновая, недушистая и до невозможности горькая. Шоколадная «листвяная» была хоть и горькая, но душистая. Лучше всех была сера черная, вовсе не горькая и приятная. Ее добывали из бересты, торговали ею. На базаре оптом и в розницу».
«Моя бабушка хаварат…»
Интерес и удивление вызывали у Антона «нищие-профессионалы», которые каждый день приходили под их окна «и, видимо, чтобы не толпиться и друг другу не мешать, соблюдали строгую очередность. Первым возникал старый и заслуженный нищий, за ним — глухонемой. Появившись перед окном, он гудел низко, раскатисто, как из бочки: «И-и-и, дя ди-и-и!». Жалел народ убогого и не скупился. В самом хвосте тащился татарчонок. Невозможно коверкая русский язык, он пел козлиным голосом: «Падайте мыла станка Христарат…». Дразня его, ребята к сему присовокупляли: «Моя бабушка хаварат, моя деушка ниможи, адын-да цукар нигложит». По правде, всей этой нищей братии жилось недурно. За «божий день» они «насобирывали» по мешку белого хлеба, за полцены загоняли его скотине… Тут и на выпивку перепадало. Пироги и деньги оставляли себе на харч».
Хоть брагу вари!
С не меньшим интересом наблюдал белорусский подросток за жизнью своих соседей. Примечал: «В бытии миасцев существовала незыблемая традиция: по воскресеньям и праздникам, почитай, из каждого дома неслось нестройное песнопение, протяжное и тоскливое, под пиликанье однорядки. Это означало, что народ ест пельмени и пьет брагу. Пельмени и брага у обитателей Миасского завода были понятиями неразрывными, как бы комплексными. В «казенке» была водка дешевая, но не всегда под рукой случалась свободная денежка. А зерно да солод — завсегда под рукой: хоть ты брагу вари, хоть самогонку гони, хоть сусло парь да кулагу».
Еще одной невидалью для Антона были «бродячие торговцы с незатейливым «ходовым товаром». Становилось ясно, что товар потому «ходовый», что с ним непременно ходят, до хрипоты голося: «Луку берите, луку!..», «Кислицы берите, кислицы!..», «Рыбы берите, рыбы!..». В последнем случае ребята добавляли: «Рыло не бито, рыло!..» Шагали иногда китайцы в синих блузах и с длинными черными косами. До отказа нагруженные, они пронзительно гнусавили: «Тавала нада-а-а!». Тут ребятня не могла утерпеть, чтобы не закричать: «Ходя соли нада-а-а!..» — и сразу бросались наутек. Китайцы были страшно злы и притом вооружены увесистыми железными аршинами».
Экзамен «на рыцаря»
Несмотря на постоянно встречаемые «интересности», Антон сильно тосковал по белорусским дубравам. Чтобы скрыться от тоски, мальчишка начал искать общества сверстников на улице. И вот что из этого вышло…
«Первая попытка оказалась не очень-то приятной. Прежде чем посвятить нашего «героя» в «рыцари», ему добросовестно «начистили морду», как «новенькому», чтобы «блестела, как зеркало». (…) Выдержав «экзамен» через мордобитие, Тоня был зачислен в товарищи и влился в ватагу «клубнишников».
Ребята стали с увлечением «гонять чижика». Но самой занятной игрой были «шаровки». Помимо всех прочих прелестей, здесь была и материальная заинтересованность: она заключалась в лихой джигитовке на побежденных. (…)
Девочки обычно замыкались своим кругом. Главною у них была игра в мяч. Если резинового мяча не было, его скатывали из клубков шерсти. Часто играли в «галочки», в «классы», «догонялки», «пряталки».
В части сластей — раздолье!
Было бы неправильно полагать, что у резвого мальчугана не было никаких домашних забот. Кроме обязанности выгонять корову в стадо, он должен был совершать мелкие покупки в бакалейной лавочке.
«В части сластей даже в этой захудалой лавчонке было полное раздолье: семечки всех видов, изюм, урюк, турецкие рожки, винные ягоды (инжир) висели на веревочках, словно крендельки. Когда «белорусы» заскучали по привычному ржаному хлебушку, Тоню посылали в «командировку» до центра — в кондитерскую немца Фокеродта, где разве не было только птичьего молока!.. Однако большей славой у Тони пользовался фруктовый подвал татарина Камалетдинова, где, наверное, были собраны фрукты всего земного шара. Мимо этого райского подвала невозможно было пройти равнодушно и не испытать «душевного волнения».
Неизвестно, за какие заслуги
Став своим среди местной ребятни, Антон довольно быстро изучил «географию Миасского завода».
«Выяснилось, что Завод делится на различные районы: «Клубничная гора», «Болото», «Береговая» носили в себе отпечатки географического положения; «Шадрино» и «Пензия» явно намекали на ссыльных из Шадринска и Пензы. «Кошелевка» называлась так неизвестно, за какие заслуги. Возможно, потому что там, на склоне голой горы Чашковской, в хижинах из дикого камня ютилась такая беднота, что ей в пору только нищенский кошель надевать. Церковная улица была торговым центром. По ней тянулись шикарные магазины Стахеева, Бакакина, Николаева, Маклакова. Выводила эта короткая улица к Церковной площади, где красовался Петропавловский собор, а него смотрели: с запада — гостиница, с востока — Казначейство, с юго-востока — деревянная пожарная каланча, на которой отзванивалось время. С юга тянулись арки Гостиного двора, примыкавшего к зданию заводо-управления с колоннами, напротив которого стоял «управительский дом» 18 столетия».
Н. Чухарева, старший научный сотрудник Миасского краеведческого музея.
