Это только кажется, что дети не способны на самопожертвование
Годы войны показали: русский характер, описанный еще Алексеем Толстым, всегда остается русским характером, независимо от того, кому он принадлежит — женщине, старику, юноше или маленькой восьмилетней миасской девчонке, взвалившей на себя заботы об отце-инвалиде. О своем военном детстве вспоминает Нина Дмитриевна Абрамова (на снимке).
Если бы не ты…
— В 1938 году жили мы с родителями в бараке по переулку Жебруна, где папе дали комнату от напилочного завода. Мама не работала, была строгой и неласковой.
Однажды я решила к дню рождения мамы приготовить мороженое, которое она очень любила. Корова у нас была своя, молока и сметаны много. Подружка дала формочку под мороженое. Я налила в чашку сметаны, перемешала со снегом, чтобы стало густо, поставила на мороз. Пришла с базара мама, я ее поцеловала, поздравила, принесла с террасы мороженое. Мама схватила березовое полено и стала меня бить, приговаривая: «Если б не ты, дура, то я бы с твоим отцом никогда не жила!»… И все равно я маму любила. Думала, что всех детей так строго держат.
Живите как хотите!
Когда началась война, я училась во втором классе. Как-то я выкупила хлеб по карточкам в Петровском магазине и, не выдержав, по дороге обглодала у него верхнюю корочку. Мама, увидев это, разгневалась, кинулась за мной, схватила за плечо и столкнула по лесенкам со второго этажа. Со сломанной ногой я лежала в больнице. Не успели меня выписать, как уже привезли папу с гангреной ноги. Отняли у него ногу выше колена.
Когда он немного поправился и стал ходить на костылях, снова пошел на завод. Работа у папы была тяжелая, связанная с холодной водой. Через год заболела вторая нога, ее тоже отняли выше колена. Но папа все равно продолжал работать, потому что мужчин на производстве было мало. Маме он стал совсем не нужен, она прямо заявила нам: «Живите как хотите, а у меня теперь своя жизнь!»
Летом — на тачке, зимой — на санках
Мы с папой долго решали, как нам жить. На напилочном заводе в точильном цехе папе сделали большой пенек, обложили тряпками и обили дерматином, чтобы ему было удобнее работать. Дедушка Никита сделал санки. Папа выползал из дома, во дворе ложился на живот, мы с бабушкой помогали ему завалиться в санки. Я везла его на работу, а потом уходила с дедом на рыбалку — кормиться-то надо было.
Летом возила папу на тачке, мне открывали большие ворота, где заезжали лошади, подвозила тачку прямо к точильному цеху, оттуда выходили женщины, помогали его вытаскивать. Потом на руках подымали на пенек, и он начинал работать. После этого мы с дедом шли рыбачить или за грибами…
Рядом с Петровским магазином был военный городок. Я помогала солдатам возить жмых из деревни и разгружать его. За работу получала плитку жмыха.
Не дали умереть
Домнин, мастер, давал нам карточки на материал на брюки папе или мне на платье, на валенки. Мастер Семенуха приносил нам домой карточки на кашу, я бегала за ней в столовую. Везде меня пропускали — и в проходную, и в ворота с солдатским котелком, который подарили мне солдаты, когда я разгружала с ними жмых. Спасибо напилочникам, что не дали нам с папой умереть.
Когда я заболела желтухой, за папой начал приезжать мужчина на кляче или на директорской лошади. Подъезжая к дому, он пел: «У Романа два кармана, у Романихи один…»
В военные годы директором напилочного завода был Вохминцев. Я часто обращалась к нему насчет топлива. Приду на прием, прошу воз торфу: «Замерзаем с папой!» Если не дает, сижу и плачу, пока не упаду в обморок. Когда выпишет торф, то прошу лошадь, чтобы торф увезти. И везу сама…
В 1945 году война кончилась, директор добился, чтобы папе выделили инвалидную коляску. Мы с мастером ездили в Челябинск за этой коляской…»
«Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек,а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота…»
А. Толстой
